Радость разделенного знания

Нам не хватает очень личного, очень человеческого — нам не хватает возможности говорить на близком нам языке и быть понятым. Именно эту возможность уничтожает государство, которое Вацлав Гавел называл посттоталитарным.

Человек всегда стремился быть хоть немного похожим на Бога — и когда другой рядом с тобой понимает, о чем ты говоришь, знает книжки, которые читаешь ты, любит художников, которыми восхищаешься ты, мы бываем счастливы. С такими дружим, на таких женимся. С такими у возникает ощущение той самой стабильности, чувство понимания мира.

Чтобы испытывать эту радость разделенного знания, досократики решили собираться в школы, а Пифагор с Платоном даже специально под это дело изобрели философию.

Чтобы испытывать эту радость, в фабриках нужны курилки, бабушкам нужны лавочки у подъезда, для этого нужны длиные языки и сплетники, для этого нужна рюмка водки на столе. Для этого в описанных Шаламовым сталинских лагерях заключенные курили в отсутствие табака простые листья — потому что не табак важен, а посидеть хоть минутку и получить радость разделенного, прочувствованного, залитого потом и кровью совместного знания.

Глупость государства проявляется в том, что оно буквально изымает у отдельных категорий своих граждан эту рюмку водки на столе ("рюмка" может быть письмами Белинского к Гоголю, а может быть митингами за честные выборы). Как изымает администрация у заключенных кружку чая во дворе барака — потому что "не положено" тут употреблять. Зачем, спрашивается, изымать? Не "зачем", а "почему". Потому что современный госаппарат, как и тюремная администрация, родом из системы МГБ и ГУЛАГа, только эта система им — мать родная.

Что изымали у меня? Или, как любили спрашивать на митингах оппозиции кремлевцы с камерами: "Ну вот чем вам лично помешал Владимир Путин?" Путин лично или не Путин, но традиции, которые он пестует, мне здорово помешали.

Все началось с того, что я хотела изъясняться на языке современной философии, но в 17 лет с болью поняла, что живу в стране, где традиции гуманитарного знания идеологизированы и выжжены партийным контролем.

Я хотела говорить языком современного искусства. Сутками жадно впитывала наработанное человечеством за двадцатый век искусство — листала где-то добытые альбомы, перелопачивала сайт за сайтом, хитростью проникала на выставки (а без хитрости денег не было зайти). Смотрела, как на богов, на Гройса и на Деготь, молилась на Пригова и — да, на работы нашего с вами дорогого Льва Семеновича Рубинштейна. А потом мне сказали — публично, громко, на весь мир — что язык современного искусства не имеет права жить в моей стране. И посадили на два года, чтобы было время подумать.

Я вышла и начала с друзьями работу над "Зоной Права", а потом и "МедиаЗоной". Зачем? Потому что я просто знаю, что ни один человек не достоин того, что он испытывает в российской тюрьме. Ни один. Я год на свободе, и вот уже год как я слышу, что мне нет места в моей стране, что я, оказывается, предатель. На меня заказывают нападения, в меня летят металлические банки и зеленка, и я день за днем живу, имея в виду, что новое уголовное дело может поджидать меня в самом невероятном месте. "Зону Права" отказываются регистрировать в Минюсте, потому что "непонятны цели" (непонятны, серьезно?). Я живу, наблюдая в беззвучном крике отчаяния и стыда, как на уважаемого мной, тысячи людей спасшего правозащитника Игоря Каляпина публично открывается Рамзаном Кадыровы травля, как в Каляпина летят яйца (мои религиозные чувства при этом не то что оскорблены, они растоптаны).

Я не знаю, из каких костей и из какого мяса я сделана, что все, за что я ни берусь, мое государство пытается перетереть в порошок. Но я знаю, что есть такие, как я, которые не готовы отказываться от языка, на котором они говорят, от ценностей, которые разделяют, от книг, которые читали вместе, фильмов и художественных работ, которыми восхищались.

Люди уезжают из страны по большей части не потому, что боятся сесть в тюрьму. Люди уезжают потому, что они не могут в полную силу говорить на языке, который им понятен и близок, и, главное, они не могут быть поняты. Как когда-то лишили права быть понятыми нас, день за днем вещая по телевидению, что мы "в церкви голые танцевали и куру засовывали", не упоминая ни йоты политического содержания выступления. Как сегодня лишают права быть понятым россиянина, который поддерживает Украину в стремлении к свободе и сбалансированной системе власти, буквально клеймя его "изменником родины в трудное для страны время".

Люди уезжают, потому что они обнаруживают себя немыми и беспомощными в своей собственной стране. Ни один взрослый человек не готов чувствовать себя немым и беспомощным. Не для этого он развивался, работал, строил свой мир. И странно, когда чужая страна с чужим языком становится пространством больших возможностей, чем своя собственная. В этой странности — драма эмиграции и ее гримаса. В эмиграции большевики стали теми большевиками, которых мы знаем. В эмиграции сознание радикализируется и раскаляется от обиды, боли, рессентимента.

В эмиграции, в конце концов, в 1921 году случился сборник "Исход к востоку", родивший адовое евразийство с его миксом государственности, "великодержавности", "особого пути" и неприятия интеллигенции, родивший Дугина и, кхм, "идеологию" Путина. В эмиграции Ильин, любимый философ Путина, создавал свои работы и, в частности, творил такое: "Что сделал Гитлер? Он остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе", "Фашизм был прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру".

Я понимаю тех, кто уезжает, но тем больше я ценю тех, кто остается, я горжусь журналистами, музыкантами, художниками, писателями, режиссерами, правозащитниками, экономистами, всеми-всеми, кто говорит и разделяет близкие мне ценности. Надеюсь, что мне еще выпадет возможность увидеть вас не на экране ноутбука, а вживую — как это случилось в конце 2011 года. Потому что одна из самых больших радостей в жизни — это радость разделенного с другими знания.